Не отнесу я к чему-то непредвиденному и тот случай на туманных берегах нашей юности. Сам по себе случай был, конечно, внезапный. Это случилось то ли в конце осени, то ли в начале весны, когда Александра Петровича с треском из ВЛКСМ поперли, а потом и в КПСС впускать отказались. В дверь ближайшего к нашему дому отделения ДОСААФ он тоже не прошел. Одно и оставалось, чтобы стать действительным членом Академии наук СССР по специальности «малоизвестные страницы мира и социализма». Хотя и это не сразу. 

 

А о том, какие ветры надули все прочее, я не могу сказать. Вчера еще мог, а сегодня не получается. Я и о том, какими путями он с отблесками уличных фонарей на влажных полях его шляпы на пороге моей комнаты оказался, ничего не скажу. Могу лишь припомнить, что не видел его со позавчерашнего вечера, а то и с позапозапозапозвчерашнего. Словом, я обнял товарища и на всю комнату закричал:

 

- Ты ли это, Александр Петрович! 

 

Рубашку его с пуговицами на концах воротника описывать не стану, как и знакомый «джазовый» пиджак. Для чего? В жизни порой так случается, что качество воротника, пуговиц и нежной салатовой ткани описанию не поддается, равно как и наличие шелковой подкладки с искрой по всему полю. Тому же не поддается и широкий галстук – весь в огурцах фиолетовых, но совершенно не китайский. Ну и, чтобы покончить с описанием, скажу, что под руки его держали две блондинки. 

 

О, блондинки! О, Александр Петрович! Помнишь ли ты, какие это были приятные женщины с ярко красными губами, в черных сапогах, железнодорожных шинелях и с волосами ярко-белого цвета?

 

Обе сразу сказали, что обе они – из приезжих. Одна сказала, что проездом в Москве, а другая сказала, что и она проездом в Москве. И тут же первая, та, что постарше, пояснила, что она из дымной торфяной Шатуры, а та, что помоложе, сказала, что и она из Шатуры, но не из торфяной, хотя тоже из дымной. И обе подтвердили, что у них в Шатуре живут, в основном, блондинки. И все, как они: небольшие, ширококостные, в чёрных сапогах, зеленых колготках, форменных шинелях и оранжевых мини-юбках. Крупные звезды кино, одним словом.

 

На что живут? 

 

Эту глупость я у них спросил, а не он, и та, что постарше, сказала: 

 

-А мы когда нательными трусами, а когда железнодорожными колесами торгуем. 

 

А та, что помоложе, отозвалась: 

 

- И очень неплохо на них зарабатываем! 

 

А то, что мы все пельмени съели, которые я с горошинами черного перца и лавровым листом в своей хозторговской кастрюле сварил, так и то правда. У нас и портвейн был в стеклянной бутылке с бело-красной этикеткой, какой я из шкафа достал. И Александр Петрович. Модный, как пулемет, он внятно и торжественно выходил на середину комнаты.

 

Он выходил на середину моего двенадцатиметрового жилого помещения и кричал о грядущей победе сексуальной революции, первым идеологом которой был любитель английского пива Карл Маркс, создавший свой главный труд по мотивам произведений Людвига Фейербаха.

 

И блондинки с ним соглашались. И та, что постарше, и та, что помоложе, и, наверное, все те, которые проживали в дымной Шатуре. И та, что постарше, реально с ним соглашаясь, не менее реально делала большие глаза, утверждая, что центр сексуальной революции потому и находится в их задымленной торфяной Шатуре, что железнодорожными колесами там торговать выгодней, чем трусами в Москве. А он им кричал: «Да нет, ты чего! Какие трусы! Какая Шатура! Откуда там Фейербах!»… А то, чем она в него кинулась, когда он опять закричал: «Откуда там Фейрбах! Какие колеса!», я не помню.

 

Я помню, что он сперва присел, затем увернулся, а после что-то схватил и сам в нее кинулся. А потом и в меня тоже кто-то чем-то кинулся, и все мы стали друг в друга чем-то кидаться. И галстук в кривых фиолетовых огурцах, зеленые колготки и нательные трусы, словно громадные насекомые, летали по всей комнате, и мой радиоприемник пахал на полную катушку… И застойная ночь угасала в Москве, и на излете ее он за шкафом оттягивался, а я на столе. Потом мы менялись, и та, что постарше, от удовольствия закатывая глаза, томно звала: «Эй ты! Ты чего там у стенки стоишь? Ты давай, помогай комсомольцу!». А та, что помоложе, все делала молча и, наверное, такое же удовольствие получала, как от успешной торговли железнодорожными колесами.

 

А в седьмом часу утра, под звуки утренней зарядки, доносившейся из моего лампового радиоприёмника, обе блондинки с двумя червонцами, хранившимися у меня в шкафу, куда-то обе пропали, и дверь моя отворилась, и один в штатском и двое в милицейской форме вошли из коридора в комнату. 

 

Курили трое папиросы, а может, трое не курили папиросы – не суть важно. Важнее то, что Александр Петрович лежал на моей диванной обивке в «джазовом» пиджаке с веселой искрой по всему полю, а тот, из троих самый маленький, непосредственно в комнате мундштук продул – все, как положено. Затем, сложив руки на груди, он на стуле сидел, а двое в милицейской форме, как часовые, у него за спиной стояли. И был он в тонком пенсне, показавшемся мне чужим на одутловатом лице не известного мне официального брюнета. 

Он долго и молча из-за оптических стекол смотрел на меня, не мигая, затем произнес что-то вроде «ну-с». Такое же «ну-с» он произнес еще пару раз и стал спрашивать, откуда я, кто такой, где учусь, где работаю и не знаю ли некого гражданина – Тыквина Александра Петровича. 

 

И я бы сразу сориентировался, но не получилось у меня. Во-первых, полез откуда-то в голову какой-то странный Фейербах, похожий не на Карла Маркса, а на медицинский саквояж с коньяком и копченым поросенком внутри, а во-вторых, куда-то пропавшие блондинки. А в-третьих – шикарный рассвет. Весна нашей юности! 

 

И шикарный рассвет давно уже осветил столичный город и всё, что двигалось в нем, а я всё никак не мог сообразить, попрусь ли через весь город на работу или не попрусь.

 

А маленький опять сказал «ну-с». И строже спросил: 

 

- Так кто ж такой Александр Петрович? 

 

И вот тут я сориентировался по-настоящему. Я спросил:

 

- В каком смысле?

 

- А в таком, что с 197… года… (он вытащил и развернул какой-то документ) … Так… Вот: студент третьего курса ВПШа, родной сын своей мамы, пижон, врун, крикун и прогульщик. Находится во всесоюзном розыске по обвинению в сексуальной раскрепощенности. 

 

И вот тут меня прорвало. 

 

Всех своих слов я не помню: помню некоторые слова. Из них опять-таки следовало, что никакого Александра Петровича я не знаю. 

 

- Как так?

 

- Да вот так. 

 

- А кто ж тогда в пиджаке на вашей на простынке спит?

 

И, оглядываясь на окно, за которым проснулась трудовая социалистическая Москва, я опять сказал, что никакого не знаю А.П., не знал его никогда, а если кто и спит в пиджаке на моих простынях, то, во-первых, кругом здесь моя комната, так что спят в ней все, кому и на чём надо, а во-вторых, это не он, а, скажем, может, даже Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Людвиг Фейербах, Чан Кайши или же, в самом крайнем случае, какая-нибудь американская кинозвезда с изогнутым саксофоном, хотя, конечно, на нее я грешить не могу.

 

- Ну-с, тогда ладно, тогда пусть поспит, - неожиданно нежно и снисходительно сказал мне официальный в пенсне, всматриваясь в спящего на диване, – Людвигу чего ж не поспать, а уж тем паче кинозвезде. Ты только проследи, чтобы у этого твоего Энгельса кишечник во сне не дал слабину. А то ведь сам знаешь: мы тоже люди, а не звери. (Он переглянулся с милиционерами, и оба они согласно кивнули.) …Мы тоже не против пельменей в кастрюле, блондинок из Шатуры и сексуальной революции, но пусть пока еще в стране застой побудет. Рано на него всем миром подыматься. Да и простынку нам жалко твою. Она ведь одна у тебя.

 

Как мы жили потом?

 

Да так и жили. С выпивкой и закуской. В застое, под музыку и с отблеском вечерних фонарей. И не без блондинок из Шатуры. И не без самой Шатуры. И не без чего-то еще. И еще одно отличало нашу жизнь от всех прочих – это то, что дверь моя отворялась; я вскакивал и кричал: 

 

- Ты ли это, Александр Петрович! 

 

А простынку беленькую, чистенькую, девственную действительно было жаль. Зачем же Людвигу, да еще Фейербаху спать на ней «в модной на все времена», но всё же верхней одежде?